Историки и журналисты создали мрачный образ Колымы — холодного края со страшным лагерным прошлым. Но что думают об этом местные жители, которые хотят строить здесь свое будущее? (*Объявлен в России иноагентом)
© Сергей Анашкевич
Когда заходит речь о Колыме, в памяти многих из нас, вероятно, всплывает броский образ «родины нашего страха» — так этот регион охарактеризовал журналист и видеоблогер Юрий Дудь*. В медиа Колыма часто представлена дикой и холодной землей, свидетельницей жутких сталинских лагерей. С этими представлениями сосуществуют ностальгические истории самих магаданцев о детстве на Колыме, нетронутой природе края и особых дальневосточных порядках, которые не понять «извне». Исследовательница памяти, аспирантка центра типологии и семиотики фольклора РГГУ Екатерина Закревская порассуждала о том, как строят свои рассказы о Колыме люди «со стороны», какую реакцию это вызывает у местных жителей и как еще можно говорить о прошлом и настоящем края.
Мы публикуем этот текст совместно с художественно-аналитическим журналом «Дискурс».
Родина нашего страха?
Наиболее «громкие» и заметные в публичном пространстве высказывания о Колыме исходят, как это часто бывает, не от местных жителей, а от внешних наблюдателей и туристов. Журналисты и блогеры из столицы, а порой также иностранцы чаще всего описывают Колыму как холодный и удаленный край со страшной историей.
Вот что пишет журналист Эндрю Хиггинс в статье для The New York Times о путешествии на Колыму, которое он предпринял вместе с фотографом Эмилем Дюке:
«Построенная [заключенными] трасса [имеется в виду трасса «Колыма» — ред.] известна как «Дорога костей». Это дорога из гравия, грязи и — на протяжении большей части года — льда. Трасса длиною 1260 миль тянется от портового города Магадана до Якутска, столицы Якутии. Петляющая по диким местам Дальнего Востока, усыпанная замороженными безымянными могилами и быстро исчезающими останками трудовых лагерей, она открывает захватывающие своей суровой красотой виды».
Чуть ниже Хиггинс вспоминает рассказ местной жительницы о том, как могилу одной заключенной разрыл медведь.
И медведи, и безымянные могилы заключенных, рассеянные по тундре, действительно существуют, однако решение Хиггинса выделить этот сюжет лишь подкрепляет стереотипное представление о Колыме, согласно которому там в вечной мерзлоте живут зэки и ищут золото.
Многие российские журналисты вторят своему коллеге из The New York Times. Чаще всего они описывают Колыму как мертвый покинутый край, где нет места человеку. Блогер Илья Варламов* в своем фильме «Колыма: Россия, которую построил ГУЛАГ» (2021) многократно указывает на количество заброшенных городов и поселков на Колыме. В одном из эпизодов он делится со зрителями своим недоумением:
«Вот эти люди, которые здесь жить остались, я не представляю, что они чувствуют, когда идешь и видишь повсюду мертвые дома с пустыми окнами».
Заставка фильма Ильи Варламова* «Колыма: Россия, которую построил ГУЛАГ» © Колыма: Россия, которую построил ГУЛАГ / varlamov
* Илья Варламов признан в России иностранным агентом
Юрий Дудь* в фильме «Колыма — родина нашего страха» (2019) обращает особое внимание на холодный климат региона. В разговоре с сотрудником Магаданского краеведческого музея Артемом Ковалевым он недоумевает:
— Как жить и расти, когда полгода в году примерно так [холодно]?
— Ну, когда ты там живешь и тем более когда ты маленький, ты вообще не замечаешь, что есть какой-то холод. Перед тем как выйти на улицу, ты должен просто полностью хорошо одеться.
Рассказы о чрезвычайно сложных условиях жизни перемежаются с яркими образами из лагерного прошлого Колымы. В результате Магаданская область предстает проклятым местом, лишенным перспектив и надежд на будущее.
Юрий Дудь* беседует с создателем музея «Память Колымы» Иваном Паникаровым о том, можно ли сводить историю Колымы исключительно к негативу © Колыма — родина нашего страха / вДудь
* Юрий Дудь признан в России иностранным агентом
Уроки истории
Еще чаще про Колыму вспоминают, когда хотят поговорить о невыученных «уроках истории» и необходимости их «проработать». На тему присущей современным людям «одержимости историей» рассуждала исследовательница памяти Алейда Ассман. Под такой «одержимостью» Ассман понимает ситуацию, в которой для европейцев стало крайне важным «трудное прошлое» — войны и репрессии ХХ века. Это выражается, например, в установке памятников, публикации мемуаров очевидцев, учреждении памятных и траурных дней или принятии мемориальных законов, запрещающих (или предписывающих) показывать прошлое под тем или иным углом.
Ассман писала о странах Европы, однако к современной России эта концепция тоже применима — к примеру, российские власти на законодательном уровне запрещают сравнение СССР и гитлеровской Германии или преуменьшение вклада Советского Союза в победу над нацизмом. Представители оппозиции, в свою очередь, часто указывают на то, что память о советских репрессиях не «проработана». В этом они видят корень многих современных проблем.
Практики «проработки прошлого» и представления о том, что из себя представляет такая проработка, изучала исследовательница из Дублинского университета Ли Дэвид — она отметила, что во многих странах с «трудным прошлым» (войнами, геноцидами, репрессиями) распространено представление о том, что необходимо покаяться и принести извинения жертвам таким же образом, как это было сделано в постнацистской Германии. Апеллируя к опыту стран, власти которых действительно попытались повторить немецкое покаяние (например, Сербии), Дэвид показала, что это зачастую бывает неплодотворно и даже вредно*. Тем не менее, вера в то, что уроки истории должны быть «выучены», по-прежнему очень сильна.
The Past Can't Heal Us. The Dangers of Mandating Memory in the Name of Human Rights
Книга исследовательницы Ли Дэвид, в которой она показывает, что выстраивание памяти по «жертвоцентричной» модели (памятование в первую очередь о погибщих в войнах, репрессиях, этнических чистках) может приводить далеко не к тем последствиям, которые от нее ожидаются. Память о «своих» жертвах позволяет государствам провозглашать себя их наследниками и снимать с себя любую ответственность за прошлое. К примеру, так произошло на Балканах. Страны-участницы войн 1990-х годов активно занимаются коммеморацией «своих» жертв и таким образом только растравляют конфликт, а попытки покаяния на этом фоне зачастую выглядят искусственными.
С таким настроем «Родину страха» смотрят многие зрители Youtube: так, комментатор с ником NESAHAR отмечает, что «не зная прошлого, невозможно построить будущее (иное будущее)», а пользователь Алексей Степанов восклицает: «Жаль, что история нас не чему не учит!». Призывы каяться обладают сильным этическим зарядом и ко многому обязывают современных магаданцев.
Память о лагерном прошлом начинает мыслиться не как часть локальной культуры (будь то семейные рассказы о репрессированном родственнике или городские легенды), а как действие, которое нужно специально и регулярно совершать: посещать памятники и кладбища, создавать мемориальные музеи или как минимум углублять свои познания о лагерях.
Помнить о сложном прошлом означает выполнять свой моральный и гражданский долг. Вот что Юрий Дудь* говорит о лагерной вышке, которая стоит в жилом районе поселка Усть-Омчуг в 180 километрах от Магадана:
«[Вот] лагерная вышка, которую установили прямо посреди жилых домов, и многие прямо из окна своих квартир видят этот памятник. Вот так лагерная и повседневная жизнь на Колыме переплетены друг с другом».
Журналист предполагает, что жители Усть-Омчуга действительно регулярно думают о лагерях, смотря на мемориальную лагерную вышку. Предполагается, что осмысление «трудного» прошлого должно приносить дискомфорт, быть неудобным.
Однако далеко не все жители Магаданской области соответствуют ожиданиям журналистов и их читателей. Они помнят о лагерях не так, как хотелось бы носителям «правильных ценностей». Так, пользователь Зoivega в комментариях к «Родине страха» сокрушается, что труд Юрия Дудя* неблагодарный, так как «достучаться» до «бесчувственных» россиян уже невозможно:
«Юрий, спасибо вам большое за ваш самоотверженный, кропотливый, умный труд. Вы как Прометей, несущий людям свет правды. Но как трудно расшевелить, растрогать, расчувствовать, заставить думать эту застывшую в толще бесчувствия и беспамятства человеческую глыбу. Она так далеко уходит в глубь веков сколько ни стучись, нет ответа...».
Счастливое детство и девственная природа
Обязательство искупать грехи предков и хранить память о катастрофах внешние наблюдатели, как правило, возлагают на местных жителей. Именно от них ждут, что те будут поддерживать «инфраструктуру памяти»: создадут музеи и мемориалы, опубликуют мемуары очевидцев, законсервируют остатки лагерей, будут регулярно проводить поминальные мероприятия или хотя бы расскажут на камеру о своих переживаниях.
Исходящее со стороны «принуждение помнить» закономерно вызывает отторжение у многих жителей Магаданской области. К примеру, в комментариях к «Родине страха» часто встречаются ностальгические рассказы о счастливом детстве, проведенном на Колыме. Вот что пишет пользователь Гачек Гачеков:
«Ну, давай расскажи, что у меня было не самое счастливое детство на Колыме в пос. Бурхала <…> Да это самые лучшие годы нашей жизни: рыбалка, охота, поездки по ягоды, по грибы, отец вездеходы мастерил, мы с друзьями по окрестным сопкам бегали. А теперь детей и в школу без сопровождения взрослых страшно отпустить. Жили всем поселком одной дружной семьей. Эх... а потом пришли “святые девяностые” и уж нет нашего поселка, когда-то самого красивого на всей колымской трассе. А дед да, сидел там. Вот только после отсидки еще 28 лет никак уехать не мог, хоть несколько раз собирался, — не те заработки на материке».
Для таких людей образ Колымы вовсе не исчерпывается историей советских репрессий. Для них это место памяти о доме, детстве, родных. Иногда они могут отмечать связь своих семей с лагерным прошлым, однако этот опыт не является для них центральным и редко вызывает особенные эмоции. Это логично: большинство жителей региона даже не имеют родственных связей с узниками ГУЛАГа — их семьи приехали туда уже после демонтажа лагерной системы за северными льготами.
Напряжение чувствуется и в словах представителей креативного класса, от которых можно было бы ожидать бóльшую ориентированность на «столичный» взгляд. Так, дизайнер Андрей Осипов из Магадана в интервью для подкаста «Ваши уши» говорит о своем желании показывать «другую историю» региона:
«Кого угодно можно спросить за Уралом “Что такое Магадан?”, ответ:
“Это далеко и холодно, и там зэки”. Это не сломить, и я и не пытаюсь это перечеркнуть или вычеркнуть — это часть истории нашей. Но тем не менее, тут живут люди, которые придерживаются другого мнения. Они здесь живут, это их дом. Я бы хотел рассказать об этой части населения — обычных людях. Вот эта историческая часть мне интересна, я бы хотел попробовать популяризировать эту часть».
Все не так однозначно?
В то же время реакция жителей Колымы на принуждение горевать о событиях, произошедших задолго до их рождения, принимает далеко не только ностальгические формы воспоминаний о детстве. Некоторые магаданцы в той или иной степени оправдывают репрессии.
Защищаясь от нападок демократической общественности, местные жители нередко утверждают, что колымские лагеря были «не такими уж и плохими». Регулярно звучит формальный аргумент: «Дальстрой» официально не входил в систему ГУЛАГа, а являлся государственным трестом* (коммерческой организацией по освоению края). Этот факт как будто бы дает основания полагать, что происходящее в лагерях «Дальстроя» отличалось от происходящего в лагерях ГУЛАГа.
Государственный трест
«Дальстрой» действительно был основан как промышленный трест в 1931 году, а в систему ГУЛАГа вошел лишь в 1938 году. Однако уже в 1932 году при «Дальстрое» был организован Северо-восточный исправительно-трудовой лагерь (Севвостлаг), который фактически обеспечивал трест рабочей силой, необходимой для разработки месторождений полезных ископаемых, строительства инфраструктуры и т.д. Условия жизни в Севвостлаге мало чем отличались от других лагерей.
В ту же логику вписывается миф о берзинской Колыме. Эдуард Берзин был начальником «Дальстроя» с момента его основания в 1931 году и до своего ареста во время Большого террора 1937 года. В памяти колымчан он остался эффективным менеджером и справедливым начальником. Время его руководства противопоставляют перегибам при его преемниках. Алексей Яроцкий в своей книге «Золотая Колыма» приводит воспоминания о том, что при Берзине жизнь в лагерях была почти что комфортной:
«…до гибели Берзина (август 1938 г.) заключенным на Колыме зарплату платили по ставкам вольнонаемных, хорошо одевали и неплохо кормили, все прииски были бесконвойными; действовала система зачетов, т. е., в зависимости от производительности труда, день работы засчитывался за два или три дня отбывания наказания (на политических эта система не распространялась). Под конвой попадали только те, кто отказывался работать. Действовала сеть так называемых учкомбинатов, т. е. школ ускоренного типа, готовивших горных мастеров, маркшейдеров, нормировщиков, шоферов и т. д. Само окружение Берзина состояло в значительной мере из бывших заключенных, досрочно им освобожденных за хорошие показатели в работе».
Такие исторические свидетельства и снисходительные оценки деятельности Эдуарда Берзина «стирают» память о преступлениях против заключенных. Труд в бесчеловечных условиях нередко трактуется как сложные, но необходимые шаги в освоении края. Риторика экономического успеха, то есть гордость за количество добытого на Колыме золота и других полезных ископаемых, позволяет «замять» цену, которой этот успех достался. На большом интернет-портале «Моя родина — Магадан», который создается силами местных жителей, публикуют такие сведения:
«…к концу 1937 года в целом завершилось строительство опорной базы в Магадане и Нагаево, прокладка основного полотна Колымской трассы и ее ответвлений к приискам, создание Нагаевского морского порта, своего собственного морского и речного флотов, целого ряда аэропортов, автобаз, дизельных электростанций, совхозов, колхозов, рыбпромхозов».
Мемориальный комплекс «Магадан — город трудовой доблести». Открыт в сентябре 2022 года © Сергей Старостин / Магаданская правда
Таким образом формируется альтернативная версия истории Колымы. Край будто бы осваивался романтиками-первопроходцами, которые занимались непростым, но честным трудом. Такая контрпамять может выглядеть как оправдание репрессий, однако ее корень следует искать в желании «отобрать» у внешних наблюдателей право судить об истории Колымы. А формальные юридические тонкости, голая статистика и локальные мифы помогают сбить их с толку.
Можно ли сделать Магадан туристическим?
В работе над территориальным брендингом и созданием туристической инфраструктуры магаданские чиновники и музейщики оказываются между двух огней. C одной стороны, создаваемые ими образы должны привлекать туристов и вписываться в их представления о «родине страха», а с другой — не раздражать местных жителей.
Заместитель директора Магаданского краеведческого музея Артем Ковалев в интервью для спецпроекта «Колыма» рассказал, что посвященная лагерям экспозиция пользуется особой популярностью среди гостей города:
«Одна из самых популярных у нас — экспозиция «Колыма. Севвостлаг». Туда [идет] практически каждый гость, кто приезжает».
При этом он отмечает, что не всем местным жителям нравится, когда поднимают сложную тему лагерей. По словам Ковалева, сотрудникам музея и краеведческому сообществу Магадана удалось сгладить намечающийся конфликт, заняв «суперпозицию». В экспозиции о Севвостлаге они старались информировать о репрессиях, не вынося моральных и политических оценок:
«На мой взгляд, лучше в данном случае [занимать] не [какую-то] позицию, а суперпозицию <…> Нет белого и черного. <…> Мы старались беспристрастно к этому относиться. То есть мы это не скрываем, мы это показываем <…> Обычно же человек с поселка [говорит]: «Ну типа ну зачем, давайте что-нибудь хорошее [показывать публике]».
Руководительница агентства по туризму Магаданской области Анна Шаповалова следует похожей стратегии. В интервью для спецпроекта «Колыма» она отмечает, что на Колыме должен появиться музей ГУЛАГа. Однако помимо создания «инфраструктуры памяти» Шаповалова считает важным налаживать сотрудничество с бизнесом и государственными органами, развивать взаимодействие с коренными народами, проводить экскурсии по региону, строить гостиницы высокого уровня и улучшать медийный образ Колымы:
«Первая задача — это сломать стереотипы и представить Магаданскую область как благоприятную для посещения с туристическими целями, рассказать, что здесь есть, какие уникальные вещи <…> То есть мы рассказываем, что здесь огромное количество различных видов туризма, которыми можно заниматься <…> Естественно мы не отказываемся от нашей истории. Она уникальна, она своеобразна. Мы, конечно, говорим, рассказываем и об исторических местах. Тот же музей, те же [лагерные] объекты, которые можно посетить… Мы их не ставим во главу [угла] грубо говоря, но если люди проявляют к ним интерес, конечно же, мы о них тоже рассказываем».
Непростые климатические условия, которые в описаниях людей со стороны превращаются в очередной штрих в образе «проклятого» и «мертвого» края, Шаповалова рассматривает как потенциально привлекательные для туристов:
«У нас есть упор на активный туризм, потому что мы поняли, что люди, которые приезжают, хотят в Магадане посмотреть как можно больше, и в основном их тянет к активному туризму. Это сплавы, пешие и лыжные походы, фрирайд, горнолыжка, даже та же рыбалка <…> Я абсолютно уверена, что Магаданская область — она вообще уникальна, в топе ее природа. Поэтому я говорю, что у нас будущее за экологическим туризмом, и его великое множество [видов]».
Получается, что представители музейной и туристической инфраструктуры поглощены мыслями о будущем, для которого приходится идти на компромиссы с прошлым. Колыма как место памяти о преступлениях советского режима может привлекать туристов со стороны, но не местных жителей: при развитии этого бренда нужно быть внимательным к их чувствам, уметь выбрать нужный тон.
Есть ли другой способ говорить о Колыме?
Тяга к искуплению вины за преступления, совершенные на предыдущем историческом этапе, — частый спутник демократизации в посттоталитарных странах. Можно спорить, действительно ли покаяние помогает таким государствам идти вперед. Однако демократически настроенная часть российского общества вряд ли в обозримом будущем перестанет интересоваться историей лагерей, а значит — и трагическим прошлым Магаданской области. Скорее всего, люди со стороны продолжат создавать проекты, посвященные памяти о сталинизме, откроют новые музеи ГУЛАГа, будут отправляться в путешествия по местам памяти террора и т.д. Все эти действия могут задевать магаданцев, не понимающих, почему их дом должен становиться местом покаяния гостей из других регионов и почему деятельное покаяние требуется от них самих — никак не связанных с ГУЛАГом людей.
Для построения диалога кажется важным перестать экзотизировать жителей колымского региона, видя в них чудаковатых обитателей забытой богом земли, которые к тому же должны нести ответственность за грехи предков. Возможно, именно тот факт, что люди со стороны возлагают на магаданцев ответственность за страшное прошлое края, вызывает у них толерантность по отношению к репрессиям и делает популярными таких неоднозначных исторических деятелей, как Иосиф Сталин или Эдуард Берзин. Логично предположить, что если бы жители Магадана чувствовали со стороны туристов, журналистов и блогеров интерес к другим сторонами своей истории, им не пришлось бы оправдывать лагеря, чтобы хоть как-то «сохранить лицо» своих родных мест и отстоять право на то, чтобы гордиться ими.
