«У меня есть сегодня свободный день, и я еду». Кто сегодня спасает наследие в России?

Как мы знаем, наследие спасали и раньше. Схожи ли современные инициативы по сохранению памятников с аналогичными движениями прошлого?

Я думаю, современный бум наследия отличается от многих других мемориальных бумов, которые уже были в прошлом. Был известный ретроспективный поворот 60-х, 70-х, 80-х годов [XX века]. Мы можем вспомнить краеведческое движение 1920-х годов, когда тоже был большой всплеск интереса к прошлому — краеведы после революции активно занимались в том числе и спасением наследия. Мы не первый раз наблюдаем такое активное участие людей в заботе о ценных памятниках.

Есть много общего во всех этих волнах. В разные периоды люди вдруг начинают ощущать сильное беспокойство по поводу прошлого, которое они теряют. [Возникает чувство, что] если мы сейчас ничего не сделаем, то утратим что-то принципиально важное. Обычно такие обострения тревожности возникают в периоды резкой модернизации. 

Это периоды, когда все вдруг стремительно начинает меняться, и люди чувствуют этот бег времени и хватаются за исчезающее прошлое, пытаясь его удержать.

Но отличий от предыдущих всплесков интереса к прошлому тоже много. Например, современные формы участия в спасении наследия гораздо более демократичны по сравнению с тем, что было в позднесоветское время, и даже с тем, что было после революции в России. Все-таки в советское время это было очень элитарное дело, [участвовала] городская интеллигенция. Отчасти, конечно, и сейчас так. [Сегодня] инициаторами серьезных проектов выступают в основном горожане из крупных мегаполисов, доминируют Москва и Петербург или другие крупные города. Это такие «варяги», культуртрегеры, которые едут в «маленькие» места спасать тамошнее прекрасное наследие. Но все равно люди, которые в этом участвуют, очень часто в социальном отношении не являются элитой.

Некоторые исследователи, например Ланц Беннетт и Александра Сегерберг, также указывают на то, что современные коллективные действия и большие движения связаны с развитием цифровых технологий и медиа. Мы все [общаемся] в Телеграме, и это очень демократизирует отношения. Вы сделали пост, человек ответил, вы вступили в коммуникацию, и вуаля — вот, пожалуйста, человек уже здесь. Так же устроены сейчас многие совместные акции. Они очень горизонтальные, очень нестабильные, с очень легким входом и выходом. Они не требуют от людей вообще ничего.

У меня есть свободный выходной, я хочу поехать, например, в [усадьбу] Прибытково, что-нибудь сделать полезное, и я еду. И это ничего от меня не требует: мне не нужно разделять ни с кем никакие взгляды, не нужно принимать какую-то групповую идентичность. Съездила, и все.

Вот такие формы коллективного действия Сегерберг и Беннетт называют логикой коннективного действия, в отличие от коллективного. Они почти не организованы: собрались, разбежались, собрались, разбежались. Это, мне кажется, очень сильно отличает современные движения такого рода от тех, что были в конце XX века.

Что мы знаем о современных волонтерах в сфере наследия?

Статистики много, исследователей много. Отчасти это связано с тем, что волонтерство в области наследия, как и само наследие, находится на волне вполне официального политического интереса. В 2019 году, например, был принят на пятилетку национальный проект «Культура». И там было отдельное направление, оно называлось «волонтеры культуры». В рамках этого большого проекта проводилось довольно много социологических исследований.

Я выписала статистику по данным Министерства культуры в рамках этой программы. Правда, она не только про наследие, а вообще про помощь разным культурным институтам, в том числе и помощь в работе с объектами культурного наследия. Так вот, по данным Министерства культуры, в конце 2023 года 270 000 человек приняли участие в проектах по сохранению культурного наследия. И еще по каким-то подсчетам (мне, правда, не очень понятно, как они это вычисляли) в начале 2024 года высказали готовность принять участие 497 000 человек. Но все-таки я с трудом представляю, как 500 000 людей участвуют в такого рода проектах.

[В разговоре о социальном портрете волонтера] есть важный момент, который надо учитывать. Есть инициаторы, лидеры, и почти все эти проекты, как когда-то краеведческие музеи, держатся на лидере. Это главный мотор, обычно все знают его имя, и все за ним идут. А есть волонтеры, которых мы в основном не видим. И это немного разные социальные портреты.

Но в среднем портрет активиста есть в сборнике, который делали [руководительница фонда Крохино] Анор Тукаева с командой, это тоже исследование волонтерских практик. И он полностью совпадает с моими пониманием, ощущением и данными. Средний возраст [волонтера] — от 25 до 45 лет, это достаточно молодые люди. Почти всегда есть высшее образование, часто в гуманитарной сфере, или это студенты, которые учатся сейчас.

Это почти всегда люди, которые вовлечены в массу разнообразных других волонтерских действий. Они не только участвуют в спасении наследия, но и собирают пробочки, занимаются раздельным сбором [мусора], помогают в хосписах, что-то еще делают.

И почти всегда это женщины. По моим ощущениям и, кстати, по данным Анор Тукаевой и их команды тоже, [соотношение мужчин и женщин в волонтерстве] — если не 90 на 10, то 80 на 20 %. И я не знаю почему. Я даже специально обращалась к социологам, которые занимаются исследованиями активизма, чтобы узнать, как это все объясняется сейчас. Пока у меня нет ответа.

Стало ли больше проектов в области наследия в последние годы?

Тут все довольно сильно завязано на развитии медиа. Я пыталась посчитать такие проекты, чтобы просто понять, сколько их хотя бы. И в какой-то момент я поняла, что считаю каналы в Телеграме. Когда я говорю о современном буме [инициатив] — это как будто бы бум медийных, видимых проектов.

Это, мне кажется, не просто так. С одной стороны, работа [активистов] получает возможность активнее разворачиваться благодаря медиа — тем самым демократизирующим инструментам. Вот мы сделали канал, забросили туда призыв «Приезжайте ко мне, помогите восстановить дом» — и люди приезжают. А с другой стороны, это возможность создания некоего символического капитала — это тоже важно. С третьей стороны, это делает проекты видимыми, подсчитываемыми. 30 лет назад ничего такого не было. Наверное, какие-то инициативы были, но было меньше возможностей, и они были менее заметны.

Поэтому, мне кажется, динамика есть, число таких инициатив в последние годы действительно увеличивается, и довольно стремительно. Это прямо связано с развитием цифровых медиа.

Уместно ли называть волонтеров активистами?

Мне не очень нравится слово «активизм», «активисты», честно говоря. Мне оно немного мешает. Есть, например, понятие «мемориальный активизм». Его использовали [исследовательницы] Ифат Гутман и Дженни Вюстенберг. У них есть большая антология, посвященная мемориальному активизму. В программной статье они раскрывают это понятие, и у них есть целая классификация мемориальных активистов. Для них активисты — это люди, которые стремятся оспорить какую-то существующую интерпретацию, какой-то исторический нарратив памяти. Среди людей, которых беспокоит судьба культурного наследия, очень много тех, кто то же самое хочет делать (и делает сейчас по мере сил). То есть они выступают с защитной повесткой против каких-то действий, которые применяются по отношению к объектам культурного наследия: защищают объекты от сноса и т.д.

Но при этом огромное количество людей, которые вовлекаются [в волонтерство в сфере наследия], не включены в политическую повестку — но «политическую» в широком смысле, в такое публичное пространство, в котором люди за что-то борются. Они не только в это не включены, но, кажется, сознательно дистанцируются от таких акций. Для них волонтерство — это в каком-то смысле эскапизм и интеллектуальный досуг. 

Мне кажется, в эпоху постиндустриального общества, когда 90 % работы делается головой и пальчиками за компьютером, для людей тема с физическим трудом оказывается очень важной. Просто [волонтерство] это не только физический, но еще и интеллектуальный труд. И для многих волонтеров это важно: интеллектуальный досуг, возможность физического труда и возможность сделать что-то, что в любой системе этических категорий — положительная вещь. Тут никак не подкопаешься, есть положительное дело, и никто с этим не может поспорить. Это в каком-то смысле бегство от политического участия. 

Понятие «активисты» используется, мне не очень оно нравится. Но, честно говоря, никакого другого [определения] я тоже пока не вижу, кроме «активистов наследия». 

Что запомнилось лично вам из участия в волонтерских проектах? 

Сразу скажу, что у меня на самом деле мало такого опыта. Я пыталась участвовать в каких-то акциях, но у меня не было серьезного погружения, на месяц или постоянно. Я участвовала в нескольких коннективных акциях в Петербурге, когда бросили клич, и мы пошли помогать расчищать барельефы в парадной на Петроградской стороне. В августе [2024 года] я съездила в Крохино, но была там совсем-совсем мало, два или три дня. Участвовала в весенней школе ВООПиКа на Смоленском лютеранском кладбище. 

Когда мы расчищали барельеф в одном подъезде, меня поразило, что там были прекрасные волонтеры и не было никакого инструктора, такого человека, который бы говорил, что делать и как. И для меня это очень яркий символ современного движения. Сами волонтеры показали мне, что нужно делать, и сказали, что сами пришли два часа назад, и им точно так же предыдущие волонтеры показали. Потом мы потихонечку это делали, потом кто-то устал и ушел, смена закончилась, мы разошлись. 

Никто нас не проверял, никто не говорил, что мы там испортили, как плохо или как хорошо сделали. Это было абсолютно новое для меня чувство работы.

Полезные ссылки:

Посмотреть запись новогоднего эфира «В лесах».